Даниил Воробьев: «Большой успех сносит голову»

Звезда сериалов «Чистые», «Урок» и «Ваша честь» рассказал о самом ярком впечатлении лета, первой кинороли своей дочери и собственных детских травмах

Даниил Воробьев — один из самых интересных и харизматичных актеров на нашем экране. И, судя по его интервью, неординарный человек. Чтобы стать таким, как он есть сейчас, ему пришлось залечить детские травмы, поработать с собственным эго и научиться ценить стабильность. О всеобъемлющей любви к дочери, невозможности совмещать семью и работу, а также о сложных отношениях с матерью и многом другом — в эксклюзивном интервью журналу «Атмосфера».

— Даниил, заканчивается лето. И, как поет Олег Митяев: «Лето — это маленькая жизнь». А для вас это горячий рабочий период или перезагрузка?

— Мы съездили с дочкой в Турцию, причем вдвоем. И больше между нами не было никого! После этой поездки нас просто захлестнуло теплом по отношению друг к другу. Эльза наконец-то папу почувствовала так, как надо чувствовать. (Улыбается.) Она поняла, что я — платформа, что и так знала, конечно, но тут ощутила это по-настоящему. До нашего отдыха мы чаще общались по видеосвязи, что я ненавижу всей душой. Это суррогат для меня, подмена. Но лучше так, чем никак. И два-три раза в месяц я ненадолго приезжал в Кострому, но там почти постоянно кто-то был рядом, то няня, то Марина, то друзья. И в этом смысле наше путешествие просто удивительное, потому что мы восемь дней засыпали и просыпались вместе.

— А вы почувствовали себя отдохнувшим? Многие, даже любящие мамы говорят, что отдых с маленькими детьми — это, в общем-то, и не отдых…

— (Смеется.) Я не скажу, что напрягся. Наоборот, в роли папы хорошо отдохнул, хотя Эльза Лила — очень подвижный и непредсказуемый ребенок. Но я ей практически все разрешал, и даже в самых критических точках я спокойно выдерживал ее экспрессии и эмоции. Чувство юмора — наше все. В общем, мы кайфанули друг от друга, и я приехал из отпуска, который сам себе устроил, наполненным. Мало того, меня даже подсобрало взаимодействие с дочкой.

— Вы спланировали себе такой отдых и паузу в работе?

— На премии журнала Voice «Главные лица» меня назвали «Главным лицом сериала» и подарили статуэтку с конвертом, в котором лежало приглашение в очень хороший отель в Анталье на восемь дней. И я сразу нашел время. (Улыбается.) А еще у меня в этом году случились съемки в комедии «Будь моим парнем», которые проходили в Сочи две или три недели. И это тоже был замечательный отдых! Грех было не отдохнуть. (Смеется. )

— А туда вы Эльзу не брали?

— Нет, но недавно мы с ней съездили на замечательный форум Леонида Агутина, который проходит в Сочи. Там прекрасная творческая атмосфера. Кстати, я там читал стихотворение Симонова «Жди меня». И во время этого выступления вдруг почувствовал, что у меня нет странного впечатления от себя на сцене, то есть она как будто «улыбнулась» немножко мне.

— А почему вы не можете очно общаться с дочкой в съемочный период или подготовительный, хотя бы коротко?

— Практика показывает, что это невозможно, потому что конкретно с моим ребенком у меня происходит выключение из творческого процесса. Я не могу быть с ней наполовину и в творчестве не могу быть наполовину. Раньше я пребывал в иллюзии, что можно соединить это. Но, к сожалению, должен признать, что не получается интегрировать одно в другое. Любой выпад из процесса отбрасывает меня на несколько шагов назад. Если в моей жизни возникает Эльза, то сто пятьдесят процентов внимания принадлежит ей, моей любимой конфетке. Но когда я чувствую, что крепко стою в персонаже, уже в середине сьемок, конечно, могу себе позволить привезти девчонок: Марину и Эльзу, потому что уверен, что меня это не выбьет. И как только появляется возможность, я сразу рву в Кострому. Кстати, Эльза уже снималась в эпизоде: в сериале «Оффлайн» сыграла мою дочь! Хлопала в ладоши в телефоне. (Смеется.)

— Вы гипотетически хотели бы, чтобы она стала актрисой?

— Если она выберет другой путь, я не буду препятствовать и тянуть ее за уши в актерскую профессию. Мы внимательно следим за тем, как дочь проявляется. И Марина в этом смысле молодец, потому что меня иногда подрывает вложить в Эльзу все и сразу, а Марина говорит: «Подожди, давай пойдем за ней».

— Вы замечательный папа, но при этом не помешаны на дочке?

— Мы из тех родителей, которые не хотят положить свою жизнь на детей. Это перекос, когда только ребенок становится смыслом. Вы же наверняка встречали этих полусумасшедших мам и пап с отсутствующими лицами. Гипермать и гиперотец — это ужасно. Они переносят на ребенка свои потерянные надежды, нереализованные идеи, обиды и психологические зажимы. У нас есть личная жизнь, свои стремления, а есть дочь. И поэтому часть нагрузки мы делегируем няне.

— В сериале «Урок», который не так давно вышел и вызвал огромное количество обсуждений, как раз проходит тема отношений родителей с детьми и конкретно вашего героя с мамой. Вы как-то сказали, что отталкивались в этой работе от личной истории.

— Да, это конкретная экранизация моей личной истории, у нее, слава богу, другой сюжет, но суть одна. Первоначально в сценарии не было матери, то есть она была, но косвенно. А я вместе с режиссером Сергеем Филатовым превратил ее в отдельного персонажа. Я написал своему герою монологи к матери, и Сергей их интегрировал в сценарий. Эти монологи, по сути, не придуманы, я взял их из наших взаимоотношений с моей мамой. Поэтому, когда кто-то спрашивает: «Что вы там играли?» — я отвечаю: «Да, в общем, ничего». Этот кинопроцесс является финалом нашей с мамой большой психологической работы и моей по отношению к ней. Это была настоящая арт-терапия. Я пригласил маму на премьеру, а потом она досмотрела фильм до конца. И сейчас в наших отношениях возник удивительный эффект, потому что по прошествии большого количества времени мы имеем возможность увидеть друг друга со стороны. Это нас вылечило, потому что ничего, кроме юмора, любви и ценности человека в моменте, не остается. Я понимаю, что мама есть сейчас, а завтра ее может не быть. Мы с ней переработали эту историю, и моя сепарация позволяет мне признаваться ей в любви без всяких двойных смыслов. Очень много людей находятся в подобной ситуации. И я надеюсь, что наш фильм поможет им, ведь он про травму, про любовь, про возврат к себе, к родителям и здоровым отношениям.

— Вы говорите, что роли сами находят вас. Получается, что они приходят к вам, как «Урок», и закрывают гештальт.

— Да, они закрывают мой гештальт и, я надеюсь, помогают другим пройти сложный этап, являются хорошим примером или импульсом к действию. Например, разговор, который происходит в «Уроке», показывает, что даже случайно оброненное слово может причинить серьезнейшую травму ребенку и потом прорасти в нем (как в моем герое) и превратить жизнь взрослого человека в ад и для самого себя, и для других. Главная мысль «Урока» — будьте аккуратнее со своими детьми.

— При этом вы говорите, что все эти психологические проблемы создали мощную базу для вашего прихода к творчеству. Вы считаете, что при полном благополучии нельзя состояться в искусстве? Вы же не хотели бы, чтобы Эльза через такое проходила даже ради творчества?

— Я очень надеюсь, что она не будет проходить через какие-то жуткие проблемы. Но при этом могу сказать, что наша профессия держится на людях с «пограничной» психикой. Среди артистов, по-настоящему занимающихся профессией, таких большинство. Но я знаю, что не только из самоуничтожения, а, наоборот, из света и радости тоже можно прийти к замечательным достижениям. Тут уже вопрос выбора, готовности и способности человека работать. Здесь уже кто как. Я долгое время работал из деструктива и самоуничтожения. А потом понял, что можно радоваться жизни и быть прекрасным человеком и профессионалом. Теперь необходимо научиться работать из состояния любви к самому себе и выносить результат в творчество. Это как слезы: были слезы трагедии, стали слезы радости.

— Вы прошли через армию. Что она вам дала как человеку и актеру?

— Что она мне дала?! Вы знаете, я служил на Кавказе в 2000–2002 годах. Это, конечно, была большая школа жизни, после которой вся моя внутренняя оптика на реальность поменялась. И я очень благодарен тому опыту, несмотря на все катастрофические сложности, которые были тогда. Армия сформировала во мне совершенно другие ценности, которые пошли со мной по жизни. Например, если есть еда, то лови момент — ее может не быть; если есть свобода передвижения — то двигайся в правильном направлении, не рискуй этой свободой; если есть друг, не проверяй его на прочность, дай шанс; если есть дом, то, пожалуйста, возвращайся! Армия убрала весь мусор и шум, оставила базовые, крепкие вещи внутри и подарила огромное количество пищи для творчества. После армии я понял, что боль — это опыт и всегда духовный объем человека.

— А вы не думали, что надо хоть куда-то поступить, где есть военная кафедра, чтобы не взяли в армию?

— Слушайте, я таких вещей не делал, потому что даже понятия не имел, что такое армия и вообще как «косить». Я просто был в каком-то потоке. Все произошло очень быстро. Раз! И я уже еду в распределительный пункт! Раз! Я уже в военной части! Раз! Я в новых кирзовых сапогах и форме! А потом — раз! И время превратилось в черепаху! Самую медленную на свете! (Смеется.)

— Сейчас многие люди не хотят тревожить себя вообще ничем. Но когда такое говорят артисты, я вообще не понимаю, чем же им играть тогда.

— Мне кажется невозможным так наглухо спрятаться от жизни! Наверное, невозмутимость, про которую вы говорите, кому-то свойственна больше, а кому-то меньше. Все равно боль, радость, любовь, эйфория, гнев, обида, меланхолия залетят в сердце, как его ни прячь! Эти попытки искусственно выключить себя из жизни приводят к ярчайшим духовным катастрофам. Но эта позиция «меня ничего не колышет, я ничего не вижу» внешне может быть очень похожа на другое состояние. Это состояние «покоя перед прыжком», где суперактивная позиция — мощная заряженная энергия готова цепко реагировать на предлагаемые обстоятельства жизни. Воин выбирает ждать, потому что знает, чего он ждет! Вот для артиста, на мой взгляд, такая внимательная невозмутимость, связанная с экономией энергии и централизацией себя самого, как раз предполагает включение в жизнь на сто процентов. Тогда твой внутренний аппарат может принимать всю партитуру эмоциональной жизни. Ты можешь зайти и в горе, и в радость. И эйфория тебя не снесет. А большой успех сносит голову, это тоже сложное состояние. Но вообще каждый в этом приключении, которое называется «жизнь», идет так, как чувствует сам. Здесь было бы неправильным кого-то осуждать. Поэтому, когда вы мне говорите про артистов, которые хотят находиться в состоянии пещерного человека, с умилением смотрящего на солнце, я могу сказать, что это красиво и это их путь. (Смеется.) Они имеют право на это. Мне повезло меньше — я так не могу.

— Роль в сериале «Жар», который совсем скоро выходит, стала для вас особенной работой. Когда вы прочли сценарий, сразу поняли, что это нельзя упускать?

— Да. Потому что мой герой, Марк Левинский, повар. Это уже очень интересно! Потом, конечно, смешение жанров: приключение, драма, притча, триллер. Также повлияло то, что работа была рассчитана на долгую дистанцию, и я понимал, что можно будет развернуться в подробном психологическом рисунке. Обычно в сценарии есть область, которая отведена моему герою, и я в ней что-то придумываю. Не по объему, а по смыслу. А тут весь сценарий — одна моя большая область! Это большая удача и возможность создать широкоформатное эмоциональное полотно. Да и с режиссером Артемом Аксененко мы делаем уже не первый проект, он практически мой духовный брат.

Я знаю, что самые смелые вещи, которые могут прийти мне в голову, с ним сто процентов интегрируются в работу! Что, собственно, и произошло в «Жаре». К сценарию Андрея Стемпковского добавился мотив притчи, и мы внесли в фильм много метафизики и символизма. Герой проходит самый главный духовный путь в своей жизни и превращается из человека, плененного собственным эго, в человека, который открывает в себе глубину и способность жить. Кстати, Тимур Вайнштейн, продюсер проекта, когда увидел финальную сборку сериала, тоже был удивлен, потому что это выглядит как объект искусства. Хотя фильм, безусловно, зрительский. Для реализации художественного образа я раскачал тело, изменил голос и взгляд. У меня появились длинные волосы, нос древнегреческого героя или скорее викинга. И, конечно, разрушительная энергия внутри.

— Вас очень волнует тема эгоцентризма? Вам самому это знакомо, были какие-то звоночки?

— Да, тему раздутого эго и борьбу с этим я считаю одной из самых актуальных на сегодняшний день. На мой взгляд, эго мешает всем творческим процессам и приводит человека к личной катастрофе. И, конечно, я знаю, о чем говорю. (Улыбается.) В моей жизни до съемок в «Жаре» произошли события, которые прямо указывают на взаимодействие с эго. То есть я знаю, с чем я боролся, что побеждал в себе. Огромное количество молодых и не очень молодых людей проходят этот путь. И наше высказывание может помочь им понять, что они не одиноки, что есть примеры, когда люди с такого дна поднимаются, что трудно представить! Потому что человек все равно создан для любви, для радости, созидания, а не для деструктива, смерти и уныния. Этот проект для меня самый дорогой и самый сложный, потому что я не выходил из образа, который сам себе придумал, ни на день, то есть в течение четырех месяцев держал это все в себе, был Марком Левинским. И потом отходил от героя полгода, не мог сниматься, заниматься творчеством, что меня потрясло. Не скажу, что это мучение или катастрофа, нет, просто особенное состояние жизни после совместного танца с ролью. (Улыбается.) Мой герой — мощный кентавр! И я играл его трагедию! Трагедию гения, закрытого в темнице собственного эго и уничтожающего все вокруг себя. И это невозможно было просто так занести в кадр. Со съемочной группой мы расстались быстро и молча. Но с пониманием. Это был действительно жаркий процесс. (Смеется.)

— А как это переносили родные и друзья? Они закрывали глаза на что-то?

— Да, это был сложный период, больше сказать нечего.

— В следующих работах такого тяжелого погружения у вас уже не случалось?

— Ну, вот «Айда» Олега Асадулина о 70-х годах прошлого столетия, где я играю идеолога и создателя первой ОПГ в стране, — тоже особенный случай. Но эту работу нельзя сравнивать с «Жаром».

— Вы давно занимаетесь психотерапией. Не просили помочь вам с выходом из работы?

— Здесь это почему-то не сработало, но не было никакого сумасшествия. (Улыбается.) Я не говорил в стилистике моего героя после съемок, и не ходил с кухонным ножом, и не посылал далеко и подальше (смеется) всех, кого я видел. Голос и манера говорить вернулись ко мне через пару недель. А вот деструктивная вибрация, которая была у Марка Левинского, его выжигающая атмосфера засела в меня надолго. И люди, которые находились рядом и знают меня хорошо, были немножко в шоке, спрашивали: «А что происходит? Ты стал колючий, дерганый, тревожный, с тобой невозможно находиться». Я все понимал, но сделать ничего не мог. Помогла не терапия, а лес, прогулки, книги, да просто ничегонеделание. Не было никакой стратегии. Я просто ждал. И только через полгода эта вибрация выветрилась. Сейчас я уже могу точно сказать, что мы с Марком поблагодарили друг друга и попрощались. (Смеется.) После «Жара» я осознал, что невозможно думать и планировать какой-то алгоритм выхода из роли, я не боюсь сложности или непредсказуемости в этом вопросе, потому что это удивительное явление, когда объект твоей собственной фантазии вдруг оживает в тебе! Я всегда считал, что кино — это терапевтическая область. Я иду туда не для того, чтобы взять крест и погибнуть, а наоборот, пытаюсь воскреснуть и обрести себя.

— Мы говорили про завышенное эго, но тяжело быть и очень неуверенным в себе. Вы признавались, что в детстве, уже будучи «звездой», не осознавали ни свою особенность, ни статус, потому что были поломанным ребенком…

— Да, это была очень болезненная вещь, но в детстве я о ней даже не знал. Представляете, вы в чем-то совершенны, это видят все, но вы не чувствуете себя таковым, вы даже не понимаете, о чем идет речь. У меня есть показательная история, когда моя сестра, будучи во ВГИКе, влюбилась в молодого человека. Но они так и не стали парой! Потому что, как выяснилось годами позже, она считала себя недостаточно красивой для этого парня, а он не подходил к ней, потому что тоже считал себя недостойным красоты Яны. Так трогательно и грустно. Впоследствии моя травма мне помогла, я начал отчаянно доказывать свое право на существование и выяснять, кто я!

— Вы, получая сценарий, рассматриваете его, еще исходя из того, где будут проходить съемки? Например, он достаточно обычный, но с экспедицией в очень интересном месте, куда вы, может, сами и не попадете?

— Конечно, рассматриваю. У меня есть мечта съездить в Карелию посниматься. И я соглашусь на любой приличный сценарий, если съемки будут проходить там. Любые сценарии около морского побережья меня очень интересуют. (Смеется.) Я бы с удовольствием поработал в Стамбуле. А также Алтай, который постоянно хочется разгадать. Антарктида! Вот это было бы настоящее приключение!

— А в крайне неприятное или опасное место, в какую-нибудь Камбоджу или пустыню Сахару, поедете работать?

— Я мазохист в этом смысле, Марин. Если это предполагает хороший сценарий, я поеду куда угодно. Единственное, что не переношу в последнее время, так это ночные съемки. Я очень долго прихожу в себя потом. Раньше было проще, сейчас гораздо тяжелее. (Смеется.) Взрослеем!

— Нет ничего, на что вы не пошли бы ради интересной работы, да и вообще никаких физических страхов? И с парашютом прыгнете?

— Нет, страхов вообще нет, кроме одного! Вот здесь вы меня рассекретили (смеется): вряд ли я буду прыгать с парашютом. Для меня это точно будет духовным испытанием! Правда, однажды, давнодавно мы с Сергеем Селиным, Алексеем Кравченко и Антоном Хабаровым прыгали из «кукурузника», но самолет был подвешен в двух метрах от земли. Вот так я готов прыгнуть. (Смеется.)

— А вы сейчас волнуетесь в начале съемок или вообще в процессе работы?

— Волнуюсь я всегда, тем более в начале любого проекта. Просто есть волнение, которое является другом, и я понимаю, что это естественная реакция. А есть то, что раскручиваешь ты сам до паранойи и панической атаки, волнение от волнения. И тогда это уже красный сигнал тревоги. Но теперь я знаю, как с ним обходиться, понимаю, что мне туда идти не надо. Бывает, мне иногда хочется пригласить к себе в гости волнение и даже страх. Но как только приглашаешь страх к себе, он по каким-то причинам не приходит. (Смеется.) В этом ситуация! А вообще, волнение и я — это один организм. Совсем недавно я был соткан из одного волнения. И особенно это проявлялось, когда я смотрел на себя чужими глазами. Я всегда хорошо представляю фигуру, которой принадлежат эти глаза! Я знаю, как эти глаза на меня смотрят. Я веду серьезные внутренние дискуссии и постоянно что-то доказываю или прячусь от сокрушительного несоответствия моей природы и ожиданий этих сторонних взглядов. Весь прикол в том, что это только в моей голове. (Смеется.) В большинстве своем людям абсолютно все равно, как я выгляжу, что и как буду говорить. Здесь все давно занимаются только собой. Более того, пространство всегда заинтересовано в том, чтобы его сформулировали! Так что внешних врагов нет. (Улыбается.) С тех пор волнение, страх и одиночество превратились в лучших друзей! Мы давно дружим.

— Степень волнения зависит от того, происходит ли это в обычной жизни или в творческой?

— Мне кажется, нет, страх он и в Африке страх. Или волнение. А вообще, у меня нет такого четкого разделения между жизнью и творчеством. Если и была когда-то граница, то она давно потеряна. В моем случае степень волнения зависит от того, где находится причина! Если это какая-то внешняя вещь, то она быстро разрешается. А вот если внутренняя, то это может быть слишком высокая степень волнения. В общем, от ситуации!

— Тем не менее осознание значимости ситуации играет роль?

— У меня всегда высокие ставки, то есть я по своей природе «пограничник». Все воспринимается максимально ярко. Мне вообще кажется, что люди творческие так или иначе всегда проверяют на прочность свои психологические границы. Да пребудет с ними сила Одина. (Смеется.) Кстати, я не знаю, замечали ли вы: волнение за успех важного мероприятия, проекта, даже за летящий по направлению к земле метеорит размером с город — трудно сподвигает нас к какому-то конкретному действию. (Смеется.) Напрягает прекращать волнение! Ты волнуешься, и тебе нравится быть в этом волнении.

— Мне кажется, что если у вас все тихо, вы специально устраиваете себе какую-то качку…

— Возможно, вы правы (улыбается), я неосознанно аккумулирую события, которые добавляют огня в мою реальность. Но судя по тому, как я стал водить автомобиль, эта история смягчилась, потому что сейчас я получаю больше наслаждения от комфортной, медленной, подробной езды, нежели от скоростей и скачков. Это, кстати, очень пересекается и с творческим процессом, потому что раньше я искал соревнование, «веселые старты» (смеется), а сейчас красивое изложение и необычный взгляд на какую-либо тему. Я иду по своему пути, здесь не с кем соревноваться. (Улыбается) Сейчас речь может идти только о содружестве и взаимопонимании с такими же игроками как я. Поэтому стараюсь участвовать в таких проектах, где есть возможность даже самую темную энергию вывести в сторону света. Самое главное — внутренний ресурс человека для реализации творчества. Его нужно бережно экономить, это такая драгоценность!

— А как вы относитесь к открытому финалу?

— Открытый финал! Это всегда продолжение истории. Это жизнь, которую можно подхватить и понести дальше. Для меня это будто белая лошадь в молочном тумане, медленно уходящая вглубь. Исчезающая и дающая возможность дорисовать любого всадника, дорогу и далекий горизонт.

Как проходила съемка Даниила Воробьева для журнала «Атмосфера», можно посмотреть тут.