Федор Лавров: «После развода я стал даже чаще видеть детей»

Актер поменял семейный статус и уже нашел «даму сердца»

Путь в актерскую профессию у Федора Лаврова был непростым: судьба испытывала его на прочность. В интервью журналу «Атмосфера» Федор вспомнил о том, как преодолел кризис, рассказал о переменах семейного статуса и объяснил, зачем самураю орхидеи.

— Федор, судя по вашим послед- ним работам «Внутри убийцы» и «Тень Чикатило», вы основательно погрузились в эстетику зла. Какие у вас открытия в этой области?

— Зло часто бывает привлекательно. Для меня это своего рода исследование, потому что девиантные личности являются частью нашего мира, они существуют бок о бок с нами. Мне интересно разобраться в их мотивации и как-то это зафиксировать для себя и для зрителя.

— И что, по-вашему, толкает людей на преступление, на убийство?

— По-разному бывает, но по боль- шей части это происходит от внутренней травмы, большого несчастья. Подобные личности, которые вступают на путь насилия, не изживают и не прорабатывают травму, а становятся ее рабами, зависимыми. Как правило, внутри у них две доминанты — одиночество и никчемность. И чтобы доказать свою значимость, они и начинают творить зло.

— Вам уже задавали вопросы, как на вас влияют подобные роли — и вы отвечали, что это просто работа. Но ведь это погружение в определенное энергетическое поле…

— Безусловно, воображение начинает работать — проецирует некие картинки и чувства. Со временем мне удалось научиться не пускать их глубоко в себя, наверное, это профдеформация — для этого и существует актерский инструментарий. Как исследование это захватывает, но после команды «Стоп. Снято» я возвращаюсь в свою реальность. И сказать, что роли маньяков и убийц как-то трансформируют мою личность — нет.

— Нет потребности выплеснуть на свободу внутренних демонов таким вот безопасным способом?

— Да они и так у меня на свободе, резвятся. (Смеется.)

— Считается, что у людей, рожденных в Питере, особый культур- ный код, вы с этим согласны?

— Москвичи и питерцы, конечно, отличаются. Для меня они не то что более основательны, а более осмысленны, что ли. Москва реактивна, это постоянный драйв. И мне такой стиль больше подходит. В Питере же присутствует момент созерцания жизни. Думаю, черты характера как-то коррелируют с архитектурным и небесным ландшафтом.

— А вам уже не нужно созерцание?

— Я умею переключаться, часто бываю в Питере — приезжаю и созерцаю. А возвращаюсь в Москву — и вписываюсь в этот насыщенный ритм.

— У ваших родителей собирался цвет интеллигенции: актеры, режиссеры, писатели. Вам были близки их разговоры или тогда, в подростковом возрасте, интересовали несколько иные вещи?

— Мне нравились эти люди, я многому у них научился, скопировал для себя в хорошем смысле. Но, конечно, как подростка, меня помимо Эрмитажа и Малого драматического театра интересовало и другое. Мне кажется, это нормально, когда человек познает мир с разных сторон.

— А кто из гостей вашего дома особенно вам запомнился?

— Папа дружил с актером Константином Григорьевым — это был очень необычный, оригинальный человек. Он в памяти моей отпечатался.

— Он как-то экстравагантно себя вел?

— Нет, меня привлек его образ мышления, взгляды на жизнь. Не скажу, что я много с ним общался, но он сразу приковывал внимание. Чувствовалась в нем какая-то тайна. Владимир Валентинович Меньшов — тоже прекрасный человек, часто бывал у нас в гостях, наблюдать за ним было большое удовольствие.

— А вы осознавали тогда, что это люди-легенды?

— В общем, да, я понимал масштаб личностей. Но все равно — в первую очередь это живые люди, друзья родителей, а их регалии и заслуги воспринимались уже как нечто второстепенное. Дома все общались довольно просто. Я и папу тоже видел по телевизору, а утром он вместе со мной завтракал и чистил зубы.

— А что касается вашей дворовой тусовки — чем она была примечательна? В Питере же много субкультур — вы к какой принадлежали?

— Я плавал между ними всеми, но был ближе к панкам, рокерам. Здесь чувствовалась мощная, нерафинированная энергия, быть на острие жизни — это привлекало. В детстве дури-то много, и сил. (Улыбается.)

— Хулиганили?

— Бывало, по мелочи, стекла били.

— Людей нашего поколения взбодрил сериал «Слово пацана», все стали вспоминать свое детство, юность. Какими для вас были девяностые?

— Это было очень насыщенное, густое, богатое на события разных масштабов время. Энергия бурлила — каждый день проживался как последний, потому что завтра могли и застрелить случайно на улице, или ты мог выиграть в лотерею миллион. Понятно, что я был далек от криминальных разборок, но у меня были знакомые, которые жили такой жизнью и многое мне рассказывали.

— Как вы думаете, почему вдруг такой интерес к тому времени возник — в искусстве, кинематографе? Вы тоже «отметились» «Сказкой для старых» — вашим режиссерским дебютом.

— Думаю, привлекает как раз насыщенность этого времени, которое было богато на героев и антигероев. Возникал совершенно новый миропорядок, к которому люди пытались приспособиться и как-то выживать. Революционные вещи всегда вызывают внимание и интерес. Неважно, хочется ли в этом участвовать, но наблюдать за этим, переосмысливать какие-то вещи увлекательно.

— Романтизация определенная здесь есть…

— Люди вообще в своей рефлексии склонны романтизировать прошлое. Или, наоборот, демонизировать.

— На «Сказку» какие были отзывы?

— Диаметрально противоположные. Многим понравилось, но столько же людей не поняли сюжет. Говорили: «Зачем опять вся эта балабановщина!». На самом деле то, что мнения полярны, для меня хороший показатель. Значит, наша работа не оставила зрителя равнодушным.

— То есть вас это вдохновило? Будете продолжать режиссерские опыты?

— Думаю, да. Рома Михайлов, мой сорежиссер, снимает уже седьмой фильм. Погрузился в это дело с головой. Математик, ушел из науки и полностью отдался кино. На мой взгляд, у него здорово получается — он занял свою нишу, его любят актеры — и я очень рад за него. Когда он зовет меня, я с удовольствием снимаюсь в его картинах. Другое дело, что сорежиссерствовать с ним мне уже нет смысла — ему это не нужно, у него свой почерк. А свои идеи я разрабатываю и надеюсь в скором будущем воплотить их на экране.

— Режиссура — это возможность более полного творческого высказывания. О чем вы хотели бы рассказать?

— Меня всегда привлекала некая метафизика, «изнанка мира». Все законы, которые придуманы людьми, причинно-следственные связи, по которым мы живем, — лишь вершина айсберга. Мне интересно, как устроен невидимый мир, из логики которого и складываются человеческие законы: это касается и течения времени, и взаимоотношений.

— А вы ощущаете в повседневной жизни, что за материальным миром существует что-то еще?

— Конечно. Метафизика, волшебство, чудо происходит в каждый момент бытия. Но с помощью наших пяти органов чувств мы не всегда можем это «считать». Наука много раз показывала, что существуют величины, процессы, которые человеческому восприятию недоступны, но они есть!

— Шестым чувством называют интуицию. В принятии важных решений вы руководствуетесь ею или доводами разума?

— Пятьдесят на пятьдесят. В какие-то моменты я доверяю интуиции, а в какие-то сознательно стараюсь ее заглушить, чтобы все просчи- тать математически.

— Случалось ли, что вам снились вещие сны?

— Со снами многое связано в моей жизни, были «звоночки» оттуда. К сожалению, не всегда распознаешь вовремя эти сигналы. Кстати, в тяжелые, кризисные периоды сны мне не снятся, будто в пропасть проваливаюсь. А потом случается «сон очищения», после которого просыпаешься в слезах.

— Вы ощущаете связь с людьми, которых уже нет в живых?

— Некоторую да — с отцом я могу мысленно побеседовать. Помню, когда его не стало, мне много раз снился один и тот же сон. Стоит старый белый дисковый телефон из советских времен. Я кручу диск, набирая номер, — и слышу в трубке голос отца. Он говорит: «Давай, излагай, только быстро — что случилось, что тебе нужно? Я здесь очень занят». Не знаю, связываюсь ли я с каким-то иным миром или общаюсь со своим подсознанием, но после таких снов проблемы обычно разруливались. Наверное, подобные сверхчувственные переживания случаются даже с самыми рациональными людьми. Заходишь в кабинет, где когда-то работал отец, — и все знакомо, осязаемо, буквально до запаха одеколона, которым он пользовался. Будто ощущаешь его присутствие.

— Судя по всему, он был для вас примером.

— Конечно, и человеческим, и профессиональным.

— С возрастом вы ощущаете, что стали больше похожи на него?

— Внешне — да, об этом мне говорят папины друзья. Но я и разницу тоже чувствую. Мы из одного корня, но разные ответвления. Иногда, когда мне что-то удается, я думаю: сейчас бы папа мной гордился.

— Он оказывал вам поддержку, когда вы только начинали свой актерский путь?

— Да, он переживал за меня. Я выпустился из театрального института в очень тяжелое время для кино и театра. Работы было мало, первые пять лет перебивался, как говорится, с хлеба на воду и «Беломор», потом помаленьку что-то начало складываться. Помогла моя огромная любовь к этой профессии, а многие мои однокурсники ушли из нее, потому что нужно было выживать.

— Но ведь когда Лев Додин, которого вы знали с детства, не взял вас в свой театр, отец не пытался повлиять на эту ситуацию…

— А как он мог повлиять? Это было просто невозможно — дружба дружбой, но есть субординация. Я тогда был совсем «зеленый», мне нужно было пройти свой путь. Сначала это было больно, но потом я понял свои преимущества.

— Тогда как вам помогал папа — советом?

— Во-первых, советом. Потом, если он мог с кем-то познакомить, всегда шел навстречу. То поколение питерских актеров было очень зависимо от своей профессии и во многом не самостоятельно. Если ты работаешь в театре, то ему ты и служишь, это центр Вселенной. Перейти на другую работу — даже в другой театр было очень непросто, на съемки не отпускали. Мое становление как актера происходило в то время, когда система стала трансформироваться, капитализироваться — как и наша страна в целом. И первые пять лет после выпуска из института это была прямо турбулентность. Хорошо, что из кресла не вылетел.

— Были мысли, что это все-таки не ваше место?

— Было отчаяние, что ничего не получится. И непонимание, почему так. Вроде в театралке все шло неплохо, и были яркие работы. Какой-то экзистенциальный тупик. Что я делаю не так?! Я не мог себя оправдать, а еще плюс ко всему был молодым человеком с лабильной психикой — так что случались, прямо скажем, депрессивные моменты. Но я всегда был уверен, что сделал правильный выбор профессии.

— У вас тогда уже была семья, маленькая дочка — наверное, и осознание мужской ответственности давило.

— Конечно, все вместе. Но папа, кстати, очень помогал нам. В маленькой Глашке он души не чаял. В общем, тот период надо было преодолеть. Но я знаю мало людей, у которых сразу все получалось. Таких счастливчиков единицы. Но ведь бывает и так: выстреливают, а потом пропадают навсегда. И это гораздо хуже.

— А в какой момент вы ощутили, что у вас в профессии пошло, зеленый свет?

— Да я пока это не ощутил. В чем-то стало легче: появилась возможность выбора, место для маневра. Но мне кажется, впереди самое лучшее.

— Как произошло ваше возвращение в театр, с каким чувством вы снова вышли на сцену?

— У меня сейчас два спектакля: «Дядя Жорж» и «Иван Васильевич» — это прекрасно, конечно. Я очень скучал: театр — это моя лаборатория актерская, мой тренировочный зал. На съемочной площадке ты сразу должен выдать готовый продукт. А в театре есть время, когда ты можешь за собой наблюдать, отмечать какие-то вещи, которые раньше делать не умел, постепенно это культивировать — как цветник выращиваешь. А что касается выхода на сцену — я волнуюсь всегда, будь это первый раз или сороковой.

— Есть у вас преданные поклонники, которые приходят специально «на Федора Лаврова» — и вы видите, что они сидят в партере, в третьем ряду?

— Может, и есть. У меня зрение плохое, я зрителя почти не вижу — и это хорошо, меня не отвлекают. (Смеется.)

— Учитывая ваш непростой актерский путь, наверное, сейчас вы очень переживаете за Глашу, которая выбрала ту же профессию?

— Да, конечно, и стараюсь помочь чем могу. Но когда-то я сказал ей: «Глаша, я за тебя замуж не выйду, ребенка не рожу и роль не сыграю. Это твой путь». Не получается что-то — это не катастрофа, она талантливая, умная девочка. Значит, где-то еще сложится.

— Она снималась в вашем кино — вам удавалось воздерживаться от критики?

— У нее была небольшая роль. Да не за что было критиковать. Я вообще считаю, что все должно быть по любви, есть какие-то тонкие материи, которые можно легко разрушить. Обычно люди сами чувствуют, если что-то не так. Я могу предложить: а давай мы вот это исправим? Может, будет лучше?

— Для вас критика болезненна, если ее высказывают близкие люди? Например, вы считаете какую-то свою работу хорошей, а жена говорит: невозможно смотреть.

— У меня нет жены, я в разводе. Есть критика конструктивная (когда происходит доброжелательный разбор полетов) и деструктивная — которая обесценивает твою работу и тебя как личность. Вся педагогика на критике построена: в правильной дозировке она может быть полезна. И к каждому человеку нужен свой подход.

— Для вас что более действенно: кнут или пряник?

— Где кнут, я туда не хожу давно. Работа должна быть в радость, это движение к свету. А если меня, как в армии, начинают сапогом пинать, зачем это надо? В юности, наверное, нужна закалка. Но я свои «четыреста ударов» уже получил от многих режиссеров: и великих, и поменьше. И благодарен им. Но сейчас мне достаточно пары слов. Обычно мы с режиссером понимаем друг друга либо просто не садимся в одну лодку.

— А есть такие люди, с кем вам не хотелось бы садиться в одну лодку?

— Да, по разным причинам: у нас может не совпадать стиль работы, образ мышления. Встречаются и откровенные хамы (к счастью, таких немного), хотя и талантливые. Я могу восхищаться их мастерством со стороны, но работать с ними не стану.

— Говорят, Богомолов очень деспотичный режиссер…

С Костей мы работали и хорошо понимали друг друга. Один раз он на меня рыкнул, но по делу. Он еще заведенный был и выдал мне за кулисами, я глазами захлопал: все понял, переделаю. Но в целом у нас хорошая коммуникация: и в кино, и на сцене. Нам не надо долго бодаться, выяснять отношения.

— Федор, еще два года назад вы давали интервью в нашем журнале, рассказывали про семью, что все хорошо. А теперь в разводе…

— Время идет, произошли некие трансформации в моей личности. Но с детьми я вижусь даже чаще, чем когда жил вместе с ними. Всегда гастроли, экспедиции, уезжаю — они еще спят, приезжаю — они уже спят. А сейчас мы специально планируем время нашего общего досуга. Беру их с собой в Питер. В апреле было восемьдесят лет отцу, был творческий вечер, посвященный его памяти. Мы виделись со всеми друзьями, родственниками — провели там пять дней. Тусовались, веселились. Для моих детей папа — это праздник, хотя я могу быть и строгим в какие-то моменты.

— Младшие — подростки, сложный период…

— Марте двенадцать, уже подходит к этому. Фролу девять, он еще пацанчик.

— Чему в их воспитании вы уделяете особое внимание?

— Их увлечениям — выявить их, понять, насколько это серьезно и стоит ли развивать дальше. Любое проявление интереса в ребенке очень ценно. Это его «я», его воля. И не дай бог этот росток загубить. А когда эта воля направляется не в то русло, надо очень корректно, аккуратно направить в правильное.

— Дети на вас похожи?

— Мне иногда кажется, что каждый из них взял от меня половину. Марта — абсолютный экстраверт, зажигалка, а у Фрола более философский склад ума, он погружен в себя. А во мне есть и то и другое.

— А какие у них увлечения?

— Марта занимается в театральной студии, любит читать. У нее большой интерес к текстам, их осмыслению, и это меня очень радует. Я примерно таким же был: читал запоем. Фрол пока еще «болтается», компьютерные игры отнимают его время и внимание. Рисует он хорошо. Интерес к спорту проявлять начал — ходит со мной на тренировки по боксу.

— И папе может навалять?

— Может. А Марта, кстати, занимается айкидо — сдала на зеленый пояс. Я очень рад, что в их жизни спорт присутствует, не дети дивана.

— Федор, с чем все-таки связано изменение вашего семейного статуса — вам захотелось свежих эмоций?

— Нет, просто произошло некое переосмысление себя, я понял, что мне комфортно одному, в своей берлоге.

— А как вы обустроили свою «берлогу»? Знаю, вы цветы раньше выращивали…

— Самурай должен уметь складывать хокку и растить орхидеи. (Улыбается.) Книги, музыка, кино.

— Изменились ли ваши бытовые привычки?

— Особо не изменились, но я чувствую свободу. Если я бросил на стул одежду, она там и лежит — я просто ее возьму. Мне не надо что-то складывать в шкаф на полки, на плечики развешивать. Я живу так, как мне нравится. Спартанцем я себя не назову, но излишки мне не нужны. Люблю кожаные вольтеровские кресла, в таком комфортно сидеть, читать, размышлять — есть свои «кайфушечки» в быту, но их немного.

— Какое у вас отношение к женщине после пережитого опыта?

— Высокое. Самурай — не монах-чернец. Обета безбрачия нет. (Улыбается.) У меня есть дама сердца, отношения, которыми я очень дорожу, возможно, поэтому не особо их афиширую. Счастье любит тишину.

— Не исключаете, что вам снова надоест быть холостяком?

— Не исключаю, все может быть.

— В чем-то ощущаете свой возраст?

— Только если ментально — тело пока еще не подводит. Выпивать уже не могу столько, сколько раньше. (Смеется.)